вновь я посетил
Apr. 25th, 2009 01:30 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
overnorwayБыла Рига, Вильнюс, Клайпеда, Лиепая, Калининград.
Был дождь, и хмарь, и казалось, что я уезжаю ночью. По стеклу стучало и струилось. Я думала о том, как странно слушать Бичевскую не из-под спотыкающейся на каждом куплете иглы. И о том, как она невероятно созвучна этому озябшему движущемуся пейзажу. И о том, что я не могу, н е м о г у поверить, что городишки, в которых останавливается автобус, построены не только для того, чтобы он здесь останавливался.
Был снег в оврагах и лед на речках.
Была Аннелотта. Она одевалась и переодевалась, работала, пила коньяк, пела про старого негра, про педика, про Йети и Санта Лючию, и еще что-то индийское, рэповала Бродского, смеялась и была рядом.
Был дом Аннелотты, который мне хотелось запомнить в деталях: коричневый диван, коричневые кресла, кресло можно пододвинуть к компьютеру, на коричневом пуфе сидит коричневый медведь, книжные полки, блюдечко с янтарем, серебряная сахарница, стекляшки магнитов на холодильнике, холодильник открывается справа, ложбинка в диване, книжные полки, громоздящиеся друг на друга коробки с украшениями, воркование голубей на балконе. В этом доме я читала книги, выныривая из которых, слышала, как идут часы и как Аннелотта стучит по клавишам. Так было в день, когда мы познакомились. Так было в этот раз. Много часов, под эти тиканье и стук, я, меняя позы и грызя яблоки, продиралась сквозь «Аду». В эти часы мы, наверно, были похожи на пожилых супругов, которым достаточно прикосновений и междометий.
Был новый дом Аннелотты.
Были города, по которым мы ходили в почти одинаковых песочных штормовках – дети-придурки, ведомые воспитательницей в черном пальто. Я была в новых очках, и отчетливые до головной боли фасады выгибались и заваливались.
Были порты со всем тем железом, у которого хочется спросить: «Почему я родилась не здесь?». И с запахом рыбы, и с уходящей из-под ног глыбой мола, и с постройками из закопченного – манчестерского – кирпича. Воображаемый Манчестер мерещился повсюду, и дух Кёртиса витал над нами.
Были голоса умных, талантливых, непринужденных, бойких. Я слушала их, и они были громче голосов в моей голове.
Был лапландский сыр с вареньем из морошки, маца, улитки, пасхальные зайчики, супы капитана Энрико, шпроты и ром, лучший в мире чизкейк и много кофе.
Было любимое кофе-место – нейтральная территория, единое с городом пространство, в котором ты сидишь, но продолжаешь прогулку. Люди заходят, выбирают, ждут, добавляют сахар, размешивают, накрывают крышечкой, уходят. Вот зашел молодой человек в пальто с поднятым воротником. Где мы вообще и какое сейчас время года? Осень в Нью-Йорке? Приходили и уходили писатели, режиссеры, актеры. Разговор был похож на собирание бус: путаная нитка и коробочки с именами. И не было момента, не подходящего для того, чтобы, обнаружив очередную занятную бусину, спросить: «Тебе нравится?».
Было море. Прозрачное, едва дышащее – в Лиепае. У него мы ели шоколадные конфеты. Неспокойное, с пенками – в Юрмале. На него мы смотрели через окно кафе с невкусным кофе, и в чашке застывали точно такие же пенки. У него мы катались на цепочных качелях, и соленый воздух, врывавшийся в ноздри, доставал до мыслей, разбивая их на что-то радостное и несложное. Ленивое, с узеньким каменистым пляжем – в Светлогорске. У него я грызла зеленое яблоко из бесконечных, встретила девушку в розовом и сиреневом, тоже с яблоком, после чего люди закончились очень надолго.
Был остервенелый, ледяной ветер. Аннелотта дала мне куртку-ковер, шарф и перчатки, но все равно по вечерам горела кожа, дрожали внутренности, кровоточили руки. Обветренность третьей степени, поражено семьдесят процентов площади кожных покровов. Тема для порнографического стихотворения.
Были звонки тех, кому мне нечего сказать, и другие сигналы из мест, которые я считала необитаемыми. И Ван Вин писал: «Две мысли, точно связанные, кружились в медленном танце, в механическом менуэте с поклонами и приседаниями: одна – «нам-нужно-так-много-сказать-друг-другу», другая – «нам-решительно-не-о-чем-говорить». Впрочем, эти вещи способны переменяться во мгновение ока».
Был одуряюще-сладкий запах цветения в Калининграде. Было сливочное, фисташковое, розоватое, полупрозрачное, распустившееся и распускающееся, вылупляющееся из почек, расправляющее прожилки – какое-то особенно живое на фоне красномордого кирпича городских ворот, башен, фортов, редюитов, бастионов и равелинов – может, не сильно отличающегося от «манчестерского», но воспринимаемого совершенно иначе.
Был остров Канта, могила Канта, памятник Канту и день рождения Канта. В день рождения в Кафедральном соборе проходила конференция. Девочки-философы курили у входа. Голос докладчика, усиливаемый не столько микрофоном, сколько акустикой собора, звучал серьезно и торжественно. Я сидела там, не особо вслушиваясь, подбирая хвосты, потерянные ящерицами чужих мыслей, и думала о том, как добры и искусны высшие силы, устраивающие такие вот представления и усаживающие тебя в первом ряду, когда вдруг сказали, что сейчас нужно повернуться лицом к оргáну, на котором нам исполнят Баха и Шуберта. Доброту и искусность высших сил сложно переоценить!
Была интуиция.
Был Светлогорск – кучка прижавшихся друг к другу и к соснам санаториев. Особая тема для романтически настроенного советского барчонка, каждое лето ездившего – нет, не в Биарриц – в санаторий «Беларусь» (бювет, мультивитаминовый сок в стеклянных бутылочках, сауна, ингаляции и прогревания). Мужчина гладил кошку, дамы загорали, дети играли в мяч, дети свешивались из окон, дети строились на фоне моря, чтобы сфотографироваться. Было немного грустно, но радость: я не с вами, я взрослая, я путешествую одна, совсем одна – звучала в разы громче.
Был Музей мирового океана, в котором я завидовала всем: вернувшимся и не вернувшимся, утонувшим, замерзшим, заблудившимся, заболевшим цингой, бородатым мужчинам в шортах, обветренным мужчинам в желтых плащах. И отчего-то особенно сильно манекену из каюты натуралиста – участнику морских экспедиций девятнадцатого века: белая рубашка, расстегнутый ворот, шейный платок, птичьи головы, пучки трав и раковины моллюсков на столе. Рыбам не завидовала, рыбами любовалась, они совершенны.
Была Куршская коса в иллюминаторе.
Есть ощущение, что я стала сильно взрослее.
Был дождь, и хмарь, и казалось, что я уезжаю ночью. По стеклу стучало и струилось. Я думала о том, как странно слушать Бичевскую не из-под спотыкающейся на каждом куплете иглы. И о том, как она невероятно созвучна этому озябшему движущемуся пейзажу. И о том, что я не могу, н е м о г у поверить, что городишки, в которых останавливается автобус, построены не только для того, чтобы он здесь останавливался.
Был снег в оврагах и лед на речках.
Была Аннелотта. Она одевалась и переодевалась, работала, пила коньяк, пела про старого негра, про педика, про Йети и Санта Лючию, и еще что-то индийское, рэповала Бродского, смеялась и была рядом.
Был дом Аннелотты, который мне хотелось запомнить в деталях: коричневый диван, коричневые кресла, кресло можно пододвинуть к компьютеру, на коричневом пуфе сидит коричневый медведь, книжные полки, блюдечко с янтарем, серебряная сахарница, стекляшки магнитов на холодильнике, холодильник открывается справа, ложбинка в диване, книжные полки, громоздящиеся друг на друга коробки с украшениями, воркование голубей на балконе. В этом доме я читала книги, выныривая из которых, слышала, как идут часы и как Аннелотта стучит по клавишам. Так было в день, когда мы познакомились. Так было в этот раз. Много часов, под эти тиканье и стук, я, меняя позы и грызя яблоки, продиралась сквозь «Аду». В эти часы мы, наверно, были похожи на пожилых супругов, которым достаточно прикосновений и междометий.
Был новый дом Аннелотты.
Были города, по которым мы ходили в почти одинаковых песочных штормовках – дети-придурки, ведомые воспитательницей в черном пальто. Я была в новых очках, и отчетливые до головной боли фасады выгибались и заваливались.
Были порты со всем тем железом, у которого хочется спросить: «Почему я родилась не здесь?». И с запахом рыбы, и с уходящей из-под ног глыбой мола, и с постройками из закопченного – манчестерского – кирпича. Воображаемый Манчестер мерещился повсюду, и дух Кёртиса витал над нами.
Были голоса умных, талантливых, непринужденных, бойких. Я слушала их, и они были громче голосов в моей голове.
Был лапландский сыр с вареньем из морошки, маца, улитки, пасхальные зайчики, супы капитана Энрико, шпроты и ром, лучший в мире чизкейк и много кофе.
Было любимое кофе-место – нейтральная территория, единое с городом пространство, в котором ты сидишь, но продолжаешь прогулку. Люди заходят, выбирают, ждут, добавляют сахар, размешивают, накрывают крышечкой, уходят. Вот зашел молодой человек в пальто с поднятым воротником. Где мы вообще и какое сейчас время года? Осень в Нью-Йорке? Приходили и уходили писатели, режиссеры, актеры. Разговор был похож на собирание бус: путаная нитка и коробочки с именами. И не было момента, не подходящего для того, чтобы, обнаружив очередную занятную бусину, спросить: «Тебе нравится?».
Было море. Прозрачное, едва дышащее – в Лиепае. У него мы ели шоколадные конфеты. Неспокойное, с пенками – в Юрмале. На него мы смотрели через окно кафе с невкусным кофе, и в чашке застывали точно такие же пенки. У него мы катались на цепочных качелях, и соленый воздух, врывавшийся в ноздри, доставал до мыслей, разбивая их на что-то радостное и несложное. Ленивое, с узеньким каменистым пляжем – в Светлогорске. У него я грызла зеленое яблоко из бесконечных, встретила девушку в розовом и сиреневом, тоже с яблоком, после чего люди закончились очень надолго.
Был остервенелый, ледяной ветер. Аннелотта дала мне куртку-ковер, шарф и перчатки, но все равно по вечерам горела кожа, дрожали внутренности, кровоточили руки. Обветренность третьей степени, поражено семьдесят процентов площади кожных покровов. Тема для порнографического стихотворения.
Были звонки тех, кому мне нечего сказать, и другие сигналы из мест, которые я считала необитаемыми. И Ван Вин писал: «Две мысли, точно связанные, кружились в медленном танце, в механическом менуэте с поклонами и приседаниями: одна – «нам-нужно-так-много-сказать-друг-другу», другая – «нам-решительно-не-о-чем-говорить». Впрочем, эти вещи способны переменяться во мгновение ока».
Был одуряюще-сладкий запах цветения в Калининграде. Было сливочное, фисташковое, розоватое, полупрозрачное, распустившееся и распускающееся, вылупляющееся из почек, расправляющее прожилки – какое-то особенно живое на фоне красномордого кирпича городских ворот, башен, фортов, редюитов, бастионов и равелинов – может, не сильно отличающегося от «манчестерского», но воспринимаемого совершенно иначе.
Был остров Канта, могила Канта, памятник Канту и день рождения Канта. В день рождения в Кафедральном соборе проходила конференция. Девочки-философы курили у входа. Голос докладчика, усиливаемый не столько микрофоном, сколько акустикой собора, звучал серьезно и торжественно. Я сидела там, не особо вслушиваясь, подбирая хвосты, потерянные ящерицами чужих мыслей, и думала о том, как добры и искусны высшие силы, устраивающие такие вот представления и усаживающие тебя в первом ряду, когда вдруг сказали, что сейчас нужно повернуться лицом к оргáну, на котором нам исполнят Баха и Шуберта. Доброту и искусность высших сил сложно переоценить!
Была интуиция.
Был Светлогорск – кучка прижавшихся друг к другу и к соснам санаториев. Особая тема для романтически настроенного советского барчонка, каждое лето ездившего – нет, не в Биарриц – в санаторий «Беларусь» (бювет, мультивитаминовый сок в стеклянных бутылочках, сауна, ингаляции и прогревания). Мужчина гладил кошку, дамы загорали, дети играли в мяч, дети свешивались из окон, дети строились на фоне моря, чтобы сфотографироваться. Было немного грустно, но радость: я не с вами, я взрослая, я путешествую одна, совсем одна – звучала в разы громче.
Был Музей мирового океана, в котором я завидовала всем: вернувшимся и не вернувшимся, утонувшим, замерзшим, заблудившимся, заболевшим цингой, бородатым мужчинам в шортах, обветренным мужчинам в желтых плащах. И отчего-то особенно сильно манекену из каюты натуралиста – участнику морских экспедиций девятнадцатого века: белая рубашка, расстегнутый ворот, шейный платок, птичьи головы, пучки трав и раковины моллюсков на столе. Рыбам не завидовала, рыбами любовалась, они совершенны.
Была Куршская коса в иллюминаторе.
Есть ощущение, что я стала сильно взрослее.
