![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Dec. 4th, 2016 05:42 pmЗдесь не было бурно и в лучшие дни –
сейчас же и вовсе: зловонное русло
почти пересохло, и в мусоре тусклом
лежат бездыханные рыбы одни.
И каждая как ненаписанный стих.
Вот эта, истошная чёрная рыба –
она про сентябрь, неразрывность надрыва
и драйва, и боже спасибо за них.
Другая, с крючком в удивлённой губе,
должна была стать наподобие пьесы:
Он многоголосен, Она бессловесна
и, что бы ни сделала, всем – хоть убей –
Его раздражает: то слишком скучна,
то слишком безумна. При этом понятно,
что стих не про женщин, которых гноят, но
про то, как себе же бываешь тошна.
Ещё одна – та, что с дырявым виском –
была бы про греческий остров, и камни,
и пару, бредущую в них – но куда мне:
есть «Перед полуночью» и «Под песком».
В песок утекают все темы, и вся
хорошая злость, и плохая туда же,
и, самоповтором не брезгуя даже,
о чём, околесицу рыбью неся,
хотела сказать, я не вспомню, увы.
Но выбор, по счастью, до крайности скромный,
и, кроме уже оглашённого стона,
здесь может быть только признанье в любви.
В том фильме о Салли, которая Манн –
уже под конец, когда все постарели,
когда её муж управляется еле
с рукой, пожираемой вирусом – там
есть сцена: она его просто стрижёт –
слегка неуклюже, возможно впервые –
ровняет вихры, совершенно седые,
и выглядит самой счастливой из жён.
И оба смеются, и вроде бы столь
обычны, и будничны, и человечны,
но я бы смотрела на них бесконечно,
рыдая над сценою этой простой,
над близостью зримой, и смелостью стать
родными, когда целый мир перепахан
в четыре руки, и над собственным страхом
ни разу подобного не испытать.
Согрей мою спину своим животом,
услышь в моём ухе морскую пучину
и громче её, терпеливо шепчи на-
распев о далёком и близком, о том,
как много нас ждёт и как многое мы
сумеем – «вдвоём» назови или «рядом».
И в мир, освещённый ночным снегопадом,
влюбись со мной вместе в начале зимы.
сейчас же и вовсе: зловонное русло
почти пересохло, и в мусоре тусклом
лежат бездыханные рыбы одни.
И каждая как ненаписанный стих.
Вот эта, истошная чёрная рыба –
она про сентябрь, неразрывность надрыва
и драйва, и боже спасибо за них.
Другая, с крючком в удивлённой губе,
должна была стать наподобие пьесы:
Он многоголосен, Она бессловесна
и, что бы ни сделала, всем – хоть убей –
Его раздражает: то слишком скучна,
то слишком безумна. При этом понятно,
что стих не про женщин, которых гноят, но
про то, как себе же бываешь тошна.
Ещё одна – та, что с дырявым виском –
была бы про греческий остров, и камни,
и пару, бредущую в них – но куда мне:
есть «Перед полуночью» и «Под песком».
В песок утекают все темы, и вся
хорошая злость, и плохая туда же,
и, самоповтором не брезгуя даже,
о чём, околесицу рыбью неся,
хотела сказать, я не вспомню, увы.
Но выбор, по счастью, до крайности скромный,
и, кроме уже оглашённого стона,
здесь может быть только признанье в любви.
В том фильме о Салли, которая Манн –
уже под конец, когда все постарели,
когда её муж управляется еле
с рукой, пожираемой вирусом – там
есть сцена: она его просто стрижёт –
слегка неуклюже, возможно впервые –
ровняет вихры, совершенно седые,
и выглядит самой счастливой из жён.
И оба смеются, и вроде бы столь
обычны, и будничны, и человечны,
но я бы смотрела на них бесконечно,
рыдая над сценою этой простой,
над близостью зримой, и смелостью стать
родными, когда целый мир перепахан
в четыре руки, и над собственным страхом
ни разу подобного не испытать.
Согрей мою спину своим животом,
услышь в моём ухе морскую пучину
и громче её, терпеливо шепчи на-
распев о далёком и близком, о том,
как много нас ждёт и как многое мы
сумеем – «вдвоём» назови или «рядом».
И в мир, освещённый ночным снегопадом,
влюбись со мной вместе в начале зимы.
Сныженырыбака
Jun. 8th, 2016 11:10 pmГде этот берег и где домишко
на берегу, чтобы без забора,
чтобы на заднем дворе сушилась
сеть с полинявшими поплавками,
скатерти, джинсы и сарафаны?
Где эта лодка с облезлым носом
и маринованными боками?
В тех ли краях, где зовётся «barca»,
а с окончаньем мужского рода
в целый корабль вырастает сразу?
Где он и кто он, хозяин лодки,
этот рыбак по любви, который
выучил все настроенья моря,
сосредоточенный, чуть угрюмый,
но со смеющимися глазами?
Где его смелость пройти полмира,
лодку оставив дремать у дома,
ноги стоптав на дорогах красных,
жёлтых и серых, прийти к порогу
дома, где ждали его так долго?
И рассказать про свой тихий берег
с тихим домишко, который хочет,
чтобы на заднем дворе сушились
скатерти, джинсы и сарафаны,
чтобы шкворчала на кухне рыба,
чтобы смеялись в нём без умолку.
Где его тёплой ладони карта,
чтобы с уверенностью раскрылась
как приглашенье вдвоём по серым,
жёлтым и красным пройти дорогам?
на берегу, чтобы без забора,
чтобы на заднем дворе сушилась
сеть с полинявшими поплавками,
скатерти, джинсы и сарафаны?
Где эта лодка с облезлым носом
и маринованными боками?
В тех ли краях, где зовётся «barca»,
а с окончаньем мужского рода
в целый корабль вырастает сразу?
Где он и кто он, хозяин лодки,
этот рыбак по любви, который
выучил все настроенья моря,
сосредоточенный, чуть угрюмый,
но со смеющимися глазами?
Где его смелость пройти полмира,
лодку оставив дремать у дома,
ноги стоптав на дорогах красных,
жёлтых и серых, прийти к порогу
дома, где ждали его так долго?
И рассказать про свой тихий берег
с тихим домишко, который хочет,
чтобы на заднем дворе сушились
скатерти, джинсы и сарафаны,
чтобы шкворчала на кухне рыба,
чтобы смеялись в нём без умолку.
Где его тёплой ладони карта,
чтобы с уверенностью раскрылась
как приглашенье вдвоём по серым,
жёлтым и красным пройти дорогам?
Es Sevilla
Apr. 10th, 2016 01:32 am
Бледная гроздь Palomino Fino
зреет на склоне Андалусии.
Кислые ягоды, комья глины,
ветер с Атлантики и косые
раннего утра лучи, начало
нового дня, и на день короче
путь до сверкающего бокала
с очень сухим и холодным очень
хересом. В нём и трава, и груши,
первым прихваченные морозом,
полдень и сумерки – только слушай,
слушай всем сердцем, и ртом, и носом.
Слушай Севилью, её оркестры,
медные марши Страстной недели,
всхлипы саэт, тишину сиесты,
шорох своей ледяной постели.
Слушай толпу, приобщайся к мессе,
стой посреди, ощущая каждой
клеткой свою инородность вместе
с неодолимой, до спазма, жаждой
слиться с ландшафтом, хотя бы с частью.
Но не ищи, не преследуй способ,
ибо, как водится в мире, к счастью,
способ уже у тебя под носом.
Не отводи по привычке взгляда,
не убирай по привычке руку:
нету причин не остаться рядом
с тем, кто готов преподать науку
радости. Только одну неделю
быть апельсинам в цвету, так ну же,
медленней шаг: раз уж вы сумели
встретиться с ними, вдохни поглубже
каждое дерево и запомни
смесь этой сладости и прохлады
с запахом остроколпачных сомнищ,
плавящих воск и кадящих ладан.
Светом пронзённая до живого
центра, замри, насладись воочью
праздником если и не Христова,
так своего воскресенья точно.
Выучи каждый оттенок неба
здешнего, чёрной его мантильей
ночью укройся – да будет нега,
ибо не знают стыда в Севилье.
Выучи улиц переплетенье,
четвероного по ним плутая,
пользуясь каждой укромной тенью,
в патио каждом бессильно тая.
Выучи этот язык горчащий,
тема занятия – части тела,
ими и запоминай для вящей
прочности: tetas, pezones, pelo.
Cante flamenco в fm формате
и изразцовое изголовье
столько видавшей уже кровати.
Всё отпусти, посмотри с любовью
в это лицо и в его изрытой
смуглости с прищуром хулиганским
ясно увидь и узнай открытый
солнцу и ветру кусок испанской
красной земли. Palomino Fino
зреет, и путь его к урожаю
односторонний, хотя и длинный.
Боже, как странно, что уезжаю.
Пополуночи мир становится тих и нов,
обнуляется, и все мысли ему под стать.
Послевкусие дурновкусных чужих стихов
превращается в «надо что-нибудь написать»,
что-то ясное и хорошее в этот раз,
наслаждение и для горла, и для ушей,
чтоб разматывалось как провод, ложилось в паз
и оттуда не выковыривалось уже.
А ещё, даст бог, обязательно нужно снять
музыкальное видео (извините, прёт),
чтобы бубны и барабаны минут на пять
обезумели совершенно, сценарий – вот.
Юг Испании / север Африки, где-то там
шаурмечная: мавританские изразцы,
полумрак, стробоскоп и столики по углам,
взгляд у бармена полон скорби и хитрецы.
На малюсенькой сцене девушка – средний план,
как она сидит, широко оседлав кахон,
до колена задрав коричневый сарафан,
и раскачивает ритмичную монотон-
ность, накручивает, навинчивает экстаз,
с удовольствием предаваясь ему сама,
подтверждающий крупный план её губ, и глаз,
и ладоней, стучащих, будто сошли с ума.
Та же девушка – перед сценой, она парит,
словно сёрфер на гребне пойманной им волны,
в эпицентре ритма, сама как чистейший ритм,
как сердечная мышца. Танцы её полны
изначальной какой-то силы, из самых недр,
не изящества даже – глинистой глубины.
Она корень, и ствол, и ветка, и голый нерв
в белой майке с пятном солёным на полспины.
И она же – в утробе кухонной, посреди
шаурмы, кутерьмы, сковородок, ножей, ковшей,
жара, грохота, криков «живо, ещё один!»,
ступок, пестиков, масел, пряностей, лавашей.
И движенья её отточены как балет,
безошибочно быстры смуглые до локтей
её руки, а крупным планом – живая ле-
топись, высеченная шрамами всех мастей.
И она же стоит в проёме и смотрит в зал,
на туристов и местных, бармена-хитреца,
кахонистку на сцене. Чувствуется финал,
повторяются все четыре её лица,
и последнее, у проёма – оно как риф
в окружении веселящихся синих вод:
и внутри, и отдельно. Девушка, докурив,
растворяется за стеклярусной шторой. Вот.
Это ж сколько должно понадобиться обще-
ния, напряжения, рвения и труда.
И начать с чего? И получится ли вообще?
И зачем оно, если стих получился – да.
обнуляется, и все мысли ему под стать.
Послевкусие дурновкусных чужих стихов
превращается в «надо что-нибудь написать»,
что-то ясное и хорошее в этот раз,
наслаждение и для горла, и для ушей,
чтоб разматывалось как провод, ложилось в паз
и оттуда не выковыривалось уже.
А ещё, даст бог, обязательно нужно снять
музыкальное видео (извините, прёт),
чтобы бубны и барабаны минут на пять
обезумели совершенно, сценарий – вот.
Юг Испании / север Африки, где-то там
шаурмечная: мавританские изразцы,
полумрак, стробоскоп и столики по углам,
взгляд у бармена полон скорби и хитрецы.
На малюсенькой сцене девушка – средний план,
как она сидит, широко оседлав кахон,
до колена задрав коричневый сарафан,
и раскачивает ритмичную монотон-
ность, накручивает, навинчивает экстаз,
с удовольствием предаваясь ему сама,
подтверждающий крупный план её губ, и глаз,
и ладоней, стучащих, будто сошли с ума.
Та же девушка – перед сценой, она парит,
словно сёрфер на гребне пойманной им волны,
в эпицентре ритма, сама как чистейший ритм,
как сердечная мышца. Танцы её полны
изначальной какой-то силы, из самых недр,
не изящества даже – глинистой глубины.
Она корень, и ствол, и ветка, и голый нерв
в белой майке с пятном солёным на полспины.
И она же – в утробе кухонной, посреди
шаурмы, кутерьмы, сковородок, ножей, ковшей,
жара, грохота, криков «живо, ещё один!»,
ступок, пестиков, масел, пряностей, лавашей.
И движенья её отточены как балет,
безошибочно быстры смуглые до локтей
её руки, а крупным планом – живая ле-
топись, высеченная шрамами всех мастей.
И она же стоит в проёме и смотрит в зал,
на туристов и местных, бармена-хитреца,
кахонистку на сцене. Чувствуется финал,
повторяются все четыре её лица,
и последнее, у проёма – оно как риф
в окружении веселящихся синих вод:
и внутри, и отдельно. Девушка, докурив,
растворяется за стеклярусной шторой. Вот.
Это ж сколько должно понадобиться обще-
ния, напряжения, рвения и труда.
И начать с чего? И получится ли вообще?
И зачем оно, если стих получился – да.
(no subject)
Feb. 16th, 2016 11:01 pmВсё спресованное какое-то, концентрированное, но на один зубок
(слово «стало» опустим, дабы не делать темой стихотворенья срок
пребывания здесь, мол, помню как было раньше, могу сравнить).
Словно бусин упругая россыпь, когда лопается или выдёргивается нить,
и они разлетаются, и закатываются под мебель, и выкатываются потом,
но ни замысла, ни истории, ни узора нет в катании их таком.
Только что – намертво, кажется – побелело, скрежет коньков о лёд
от темна до темна раздаётся, и только ленивый Брейгеля не помянёт –
и вот уже ветром и ливнем эту бескрайнюю накрахмаленную простыню
разрывает на множество серых тряпок, выржавливает броню
ледяную, пускает потоки, урчащие хохоча,
от темна до темна раздаётся топот и стук резинового мяча.
Стоит ли говорить, что как только с таяньем примиришься и примеришь свой самый упругий шаг,
небеса покойницки побледнеют и с двойным усердием закрошат.
Но погода, естественно, лишь пример,
лишь вступленье с налётом дурных манер,
потому что погода прекрасна в общем-
то как раз изобилием полумер.
А мелькание бусинных вариантов коснулось и прочих сфер.
Даже в стихотворении – без единого внятного оправданья – не выдерживается размер,
не выдерживается и тема, я едва ли могу сказать, какова она,
мне не ведомо даже – пусть это и будет темой – когда я себе равна.
Иногда мне кажется, что я бог, чаще – что даже не человек,
потому что смелости – на один рывок, любви – на один ночлег,
и пугает не столько напрасный труд,
что не выйдет, а выйдет, так отберут,
а сомнение в правильности расчёта
«чья тропинка крутая, тот тоже крут».
Как понять, что тебе вообще туда,
в эту гору – не в хижину у пруда,
что на склоне твои зеленеют травы
и безмолвно пасутся твои стада?
Но уж если не выдали ни оскал,
ни терпение складывать по кускам,
пусть не выдадут также и сожалений
ни о чём, что намеренно упускал.
(слово «стало» опустим, дабы не делать темой стихотворенья срок
пребывания здесь, мол, помню как было раньше, могу сравнить).
Словно бусин упругая россыпь, когда лопается или выдёргивается нить,
и они разлетаются, и закатываются под мебель, и выкатываются потом,
но ни замысла, ни истории, ни узора нет в катании их таком.
Только что – намертво, кажется – побелело, скрежет коньков о лёд
от темна до темна раздаётся, и только ленивый Брейгеля не помянёт –
и вот уже ветром и ливнем эту бескрайнюю накрахмаленную простыню
разрывает на множество серых тряпок, выржавливает броню
ледяную, пускает потоки, урчащие хохоча,
от темна до темна раздаётся топот и стук резинового мяча.
Стоит ли говорить, что как только с таяньем примиришься и примеришь свой самый упругий шаг,
небеса покойницки побледнеют и с двойным усердием закрошат.
Но погода, естественно, лишь пример,
лишь вступленье с налётом дурных манер,
потому что погода прекрасна в общем-
то как раз изобилием полумер.
А мелькание бусинных вариантов коснулось и прочих сфер.
Даже в стихотворении – без единого внятного оправданья – не выдерживается размер,
не выдерживается и тема, я едва ли могу сказать, какова она,
мне не ведомо даже – пусть это и будет темой – когда я себе равна.
Иногда мне кажется, что я бог, чаще – что даже не человек,
потому что смелости – на один рывок, любви – на один ночлег,
и пугает не столько напрасный труд,
что не выйдет, а выйдет, так отберут,
а сомнение в правильности расчёта
«чья тропинка крутая, тот тоже крут».
Как понять, что тебе вообще туда,
в эту гору – не в хижину у пруда,
что на склоне твои зеленеют травы
и безмолвно пасутся твои стада?
Но уж если не выдали ни оскал,
ни терпение складывать по кускам,
пусть не выдадут также и сожалений
ни о чём, что намеренно упускал.
кино в 2015-м
Jan. 2nd, 2016 04:06 pm
Наконец-то всё угомонилось и можно спокойно занырнуть в список прошлогодних фильмов, порадоваться тому, как много прекрасного было и, конечно же, ещё будет.
( Read more... )
пошаманим перед новым годом
Dec. 26th, 2015 07:43 pmЯ хотела бы выйти из берегов.
Даже овсянка может выйти из берегов,
если отвлечься и не
уделить ей достаточного внимания.
Я хотела бы выйти из берегов,
раскинуть себя, как руки,
стирающие начерченный на песке
план эвакуации.
Я хотела бы выйти из берегов,
я знаю каждый изгиб этих выжженных берегов,
а где-то наверняка есть поля,
которые ждут мою синюю воду.
Я хотела бы выйти из берегов,
смыть своё и чужое знание
о том, как всё будет
и чем закончится.
Я хотела бы выйти из берегов
и снести лачугу с чуланами,
запертыми шкафами, семью заборами –
никто не погибнет, некому.
Я хотела бы выйти из берегов,
выйти в тёплую ночь, навстречу,
не готовя вопросы или ответы –
любой будет верным.
Я хотела бы выйти из берегов,
из собственных губ-берегов
выйти криком, песней, тысячей поцелуев
и поплыть по ним красной рыбкою
к океану.
Даже овсянка может выйти из берегов,
если отвлечься и не
уделить ей достаточного внимания.
Я хотела бы выйти из берегов,
раскинуть себя, как руки,
стирающие начерченный на песке
план эвакуации.
Я хотела бы выйти из берегов,
я знаю каждый изгиб этих выжженных берегов,
а где-то наверняка есть поля,
которые ждут мою синюю воду.
Я хотела бы выйти из берегов,
смыть своё и чужое знание
о том, как всё будет
и чем закончится.
Я хотела бы выйти из берегов
и снести лачугу с чуланами,
запертыми шкафами, семью заборами –
никто не погибнет, некому.
Я хотела бы выйти из берегов,
выйти в тёплую ночь, навстречу,
не готовя вопросы или ответы –
любой будет верным.
Я хотела бы выйти из берегов,
из собственных губ-берегов
выйти криком, песней, тысячей поцелуев
и поплыть по ним красной рыбкою
к океану.
(не)встреча с единорогом
Aug. 5th, 2015 11:50 pm
sarah moonНочь пахнет дымом, сладким, большим, не от костерка
какого-нибудь, проникающим в комнаты без малейшего ветерка,
проникающим в ноздри, под веки и уносящим сон,
и без сна посреди этой тлеющей ночи лежа, понимаешь, что вот и он –
август. Здравствуй, приятель, два-кольца-посредине-гвоздь.
Здравствуй, знак бесконечной конечности, наматываемой на кость
в горле. Подтягиваешь колени, укутываешься в простыню плотней,
но прохлада отказывается покидать пустоту под ней,
обнимает и шепчет, сочувственно так: «Ну что,
дорогая моя, и на этот раз ничего не произошло?».
Нет, не случилось прыжка и падения, чтобы наверняка,
чтобы кучка осколков, пикселей, атомов, а не просто перебинтованная рука.
Не случилось и взлёта, полёта, парения вне орбит.
Неслучившееся толпится, пританцовывает и болит –
не сильнее обычного, нет, это можно вынести не мыча.
Под заборами киснет перезревшая алыча,
поезда рассекают гудками редеющую темноту
и устукивают то ли в эту сторону, то ли в ту.
Дым – он тоже редеет и вовсе рассеивается к утру.
Этот кусочек сердца был не очень большим – наверное, не умру.
Солоневичи
Jun. 7th, 2015 05:46 pm
Юрий, Иван и Борис Солоневичи в Финляндии после побега из лагеря. 1935 г.
Прочитала «Россию в концлагере» Ивана Солоневича. Удивительный дядька. Всё семейство их удивительное. Белорус, как оказалось. С весьма коробящей позицией по национальному вопросу, но не о ней сейчас.
( Read more... )
Очень просто быть счастливой. Проходя площадь Победы, повернуть голову в сторону улицы Киселёва и зафиксировать: вот остановка, но мне не нужно стоять на ней, ждать 18-го автобуса, ехать в темноту, не нужно никого навещать с продуктами и деланым спокойствием, не нужно, никто не там - какое счастье.
Есть какая-то лампочка, есть и какой-то код,
на который она отзывается без осечки,
без надежды включаясь над вылизанным крылечком,
если гостю присуще примерно такое вот:
не застёгнутый ворот и голая шея как
выраженье презрения – щёгольского отчасти,
но скорее мальчишеского – к непогодам; снасти
рыболовные, вёсла, верёвки, ножи, табак
как предметы и просто следы на его руках –
то ли будущего, то ли прошлого – и не скажешь;
слой шоссейной пылищи (железнодорожной сажи),
километры и мили, засученные в рукав;
беспокойный, но ясный, с безуминкой в глубине,
взгляд, какой у Олега был Даля и Жака Бреля;
и такая улыбка, что ласковее апреля,
но угадывается готовность к любой войне.
Персональная армия вымышленных солдат,
не знакомых друг с другом, а чаще всего – и с тою,
что приветствует образы их, на крылечке стоя
и сигналя уставшею лампочкой в триста ватт.
на который она отзывается без осечки,
без надежды включаясь над вылизанным крылечком,
если гостю присуще примерно такое вот:
не застёгнутый ворот и голая шея как
выраженье презрения – щёгольского отчасти,
но скорее мальчишеского – к непогодам; снасти
рыболовные, вёсла, верёвки, ножи, табак
как предметы и просто следы на его руках –
то ли будущего, то ли прошлого – и не скажешь;
слой шоссейной пылищи (железнодорожной сажи),
километры и мили, засученные в рукав;
беспокойный, но ясный, с безуминкой в глубине,
взгляд, какой у Олега был Даля и Жака Бреля;
и такая улыбка, что ласковее апреля,
но угадывается готовность к любой войне.
Персональная армия вымышленных солдат,
не знакомых друг с другом, а чаще всего – и с тою,
что приветствует образы их, на крылечке стоя
и сигналя уставшею лампочкой в триста ватт.
постгранадское, наконец-то
Mar. 16th, 2015 09:12 pm
На второй неделе карабканий по разломленному гранату
Альбайсина внутри поселяется беспрерывно тикающий компáс.
Что ж, спасибо миру за "три" и "десять", за то, что хранит Гранаду,
её белое, синее, плиты и плиточки, камни и камешки, ¿y qué más?
Что ещё тебе нужно для счастья? Стучи уверенней и ровнее,
слушай ритм (благо, здесь он повсюду), больше впахивай каблуком.
Al principio, снова и снова, пока тело не онемеет -
и начнёт говорить живым человеческим языком.
Безъязыко внимай рассказам про tientos, tarantos и alegrias,
их аккордам, прилаживай руки, пахнущие от самокруток как тот хамон,
попадай в un dos tres до двенадцати, чтобы между ладонями заискрилось,
как в тебя перебором своим озорным попадает он.
О, как он попадает, сам не зная о том, наверно,
прямо в косточку - минус-косточку - безнадёжной твоей тоски
по дуэту (пускай твоя партия - сеткою быть размерной)
и по деланьем упоению, соединяющему куски.
Эта магия длится от силы то пару тактов,
но наполненных всем, в том числе и космической пустотой.
И потом, после "hasta mañana" тоскливо и странно как-то
возвращаться к реальности менее сложной и более непростой.
Но бесшумно приходит ещё один дивный февральский вечер.
Очертанья Гранады и все эти линии мощной лорковской простоты,
растушёвываясь, обрастают звуком и запахом человечьим,
и нежадно куря (после казни как будто), это всё предвкушаешь ты.
Предвкушаешь заслуженный, оттого неизбежно прекрасный ужин.
Но намеренно медлишь и бродишь из улицы в улицу в обмороке почти,
словно миг (и процесс) насыщенья отнюдь не настолько нужен,
как вот это вот чувство, что всё только может произойти.
Вероятно, дуэт или деланье тоже могли б случиться,
если сесть наконец за столик и не думая заказать.
Но голодным урчаниям, если они не в желудке, нужно ещё учиться.
Небо в звёздах, давно перетёрлась верёвка, но не двигается коза.
Широко и стеклянно взирая на каждую из испаний,
она в каждой стоит на макушке холма, не поросшего даже быльём,
и упрямо находит на выжженных склонах соцветия досвиданий.
Спит Гранада, и где-то над San Gregorio сонно гудит машина, стирающая бельё.
(no subject)
Nov. 13th, 2014 12:30 amНадеюсь никогда не перестать обалдевать и просветляться от этих цепочек, как когда, например, решаешь усыпить себя какой-нибудь лекцией, находишь разговор Быкова с Парфёновым (и в результате просыпаешься на много дней и для многих дел), в котором Парфёнов упоминает Прокудина-Горского и подробно описывает сделанную тем фотографию девочек в невероятной яркости сарафанах с тарелками ягод в руках, смотришь по горячим следам «Цвет нации», где про этот снимок много и с восклицательными знаками, а потом под боком – в буквальном смысле – находишь весенний Rigas Laiks, давным-давно привезённый Катей, отданный папе, благополучно забытый и купленный во второй раз в Риге, где на обороте обложки те самые девочки рекламируют какие-то ковры. Столько месяцев, ё-моё.
Или как вот этот текст вклинился в сегодняшний день, в котором не должно было быть даже щёлочки для посторонних мыслей, застрял в нём, во мне, раздвинул границы и подготовил почву для последних Дарденнов, которые, конечно, совсем не про депрессию, но такую бас-партию для неё написали, всё там: и непреодолимое желание заснуть посреди дня и жизни, и комок в горле, и слёзы, и обиженность на всех, и гордое пораженчество, и таблетки горстями, и вообще. Никогда не устану признаваться в любви Дарденнам. Они же вот не устают любить людей.
Или как вот этот текст вклинился в сегодняшний день, в котором не должно было быть даже щёлочки для посторонних мыслей, застрял в нём, во мне, раздвинул границы и подготовил почву для последних Дарденнов, которые, конечно, совсем не про депрессию, но такую бас-партию для неё написали, всё там: и непреодолимое желание заснуть посреди дня и жизни, и комок в горле, и слёзы, и обиженность на всех, и гордое пораженчество, и таблетки горстями, и вообще. Никогда не устану признаваться в любви Дарденнам. Они же вот не устают любить людей.
После бездарнейшего занятия по философии догоняюсь "Антихрупкостью" Талеба. Спасибо, ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
rifrazione. Всё об одном. Всё в копилку.
И Castillo de Solisticio снова появилось в магазинах.
rifrazione. Всё об одном. Всё в копилку.И Castillo de Solisticio снова появилось в магазинах.
(no subject)
Oct. 21st, 2014 09:23 am
Мы надеваем куртки и ботинки,
а город – мокрую, с отливом чешую.
Черно блестят его и тропы, и тропинки,
раздаривая высший, неудушливый уют.
Какое счастье знать, что всё проходит.
Какое счастье знать об этом не умом
и никогда не верить чувству «на исходе»,
а равно мысли – столь услужливой – «потом».
Брести, плутать, на многое надеясь –
ничто не делая залогом полноты
судьбы и счастья, не творя себе злодея,
не обращаясь ни к какому расписному «ты» –
ни вслух, ни в мыслях. Пальцы посинели
(как здорово курить не в память, не тайком),
и, серебря воображаемые ели,
о доме знание ритмично светит маяком.
(no subject)
Oct. 12th, 2014 03:12 pm
По-моему, ужасно смешно, когда в Чикаго - где и специальные парчики для выгула собак, и урны, и штрафы - на одной из центральных улиц вляпываешься в зеленые собачьи какашки. Вот что значит рассинхронизироваться с городом и закрыться. Но божественный бранч вернул меня в состояние всепринимающей восторженности. А выставка David Bowie Is так высоко подняла, что лучшей точки для нашей с Америкой первой встречи и не придумаешь. Я не фанат и не знаток: никогда не знала, с какой стороны к нему подступиться - но тут такую концентрированную красоту показали. Приеду - погружусь. В общем, Чикаго, спасибо за всё.
